Голема елегија За Џон Дон

_________________________________________________________

ГОЛЕМА ЕЛЕГИЈА ЗА ЏОН ДОН

1
Џон Дон се успал, сонот на сè легнал,
на масата, постелата, ѕидовите,
ченгелот, резето, подот. Ги стегнал
сон килимите, свеќите, шкафовите.
Сè спие: шише, чаша, саат, таван.
Леѓен, ламба, стакло, здиплена руба,
леб, ножот за леб, кристал, порцелан, аван,
басамаци, врата. Сал мрака груба.
Ноќ: во дреите, во очите, ко струп,
во масата, во говорот спремен,
во зборовите, во дрвата на куп,
во секој предмет, во каминот леден.
Во сенките, чевлите, чорапите,
во креветот, огледалото, крстот,
во наслонот на столот, во чаршафите,
во метлата зад врата. Сè спие цврсто.
Спие сè. Прозорецот и снегот вон.
Соседниот покрив — чаршаф бел на дланка.
Петлето-украс горе. Во смртен сон
е квартот врежан в прозорската рамка.
Во сон се: ѕидови, прозорци, арки. Мôра.
Над калдрма, плотови, цветни леи.
Ни тркало ќе чкрипне скоро в зора …
Ни синџир, украс, огради под стреи.
Во сон се: врати, кваки; куки, алка.
Резиња, катанци, клучеви в брави …
Од нигде шепот, шум да се свалка.
Сал снегот чкрипи. Мôра. Мракот дави.
Се успале затворите. И свињата
заклана. Во рибарницата — кантарот.
Купите, дворовите, кучињата.
Спијат мачките во подрумот.
Глувци, луѓе . .. Цел Лондон сон го гушка.
Едрилицата во заливот спие.
Под трупот нејзин водата шушка,
се слева, небото в далта ја пие.

2
Џон Дон се успал. И морето со него.
На сонот голем островот е плен.
Варовен, над море спие брегот.
Со тројно резе секој парк е заклучен.
Врз борје, кленје, елки, сонот тежи,
Спијат литици, патја, поток без плисок.
Лисици, волк. В дувло мечката лежи.
Пред влезот снегот трупа намет висок.
И птиците се успале. Ни був
со кикот зол, ни гарван в грак да слета.
Сал ѕвезден лач. Крајот англиски е глув.
И, виновен, стаорецот се шета.
Сè спие. В сандаците лежат мирно
Мртовците. Живите во кревет, дома.
Спијат в кошулитв ко в море ширно.
Прегрнати. Крепко. Спијат во кома.
Планини, реки, заспано сè е.
Живо и мртво, птица, ѕвер … Сè спие.
Сал снегот од ноќното небо вее
Но и ангелите горе, спијат и тие.

3
Го заборавиле во сонот светот клет
и евстците. Со срамот нивен в спрега,
неколот и рајскиот се успал свет.
Вон прагот никој не ќе стапне сега.
Ни око гледа зрак, ни уво слуша ѕвон.
И Господ заспал. Туѓа е земјата доле.
И ѓаволот и омразата се в сон
сред снегот на англиското поле.
Јавачите, архангелот со труба,
и коњите, сè в сон се ниша плавно.
И херувимите, ко да се љубат,
во преград спијат в храмот Свети Павле.

4
Џон Дон се успал. И стиховите.
Сите ликови, рими. Меѓу кои
нема слаби. Тагата, гревовите
со спокој ист лежат в силабите свои.
И секој стих, ко брат на брат, во тмајот
на другиот му шепне: мрдни, спаси …
Но секој стой далеку од рајот,
а сёпак —густи, чисти — единство ги краен.
Се успале јамбовите под сводот строг.
Хореите ко стражи свиле глава.
Призрачниот на Лета во нив бог
е в смртен сон. А зад него — сета слава.
Врз скрб, врз беда сонот спуштил тег.
Врз пороци. Врз пророци. Во скрна
добро, зло се љубат. Белиот снег
сал вее, бара в ширта бенка црна.
Сè спие. Книгите на куп што стојат.
Зборовите-реки под лед што тонат.
Беседите со ечта правда своја.
Со сите алки едвај ѕун што ронат.
Бог, ѓавол, светци, в сон се неповрат.
Со слуги зли. Со другари. Со внуци.
Сал снегот шушка што завева пат.
И толку. Нема в светот други звуци.

5
Но слушни! Слушни! Како да бара спас,
во ноќта некој плаче, шепоти, пуст.
Исплашен некој, самјак во зимски час.
И плаче клет. Го стиснал мракот густ
тој тенок глас. Ќе помислиш е игла.
Но нема конец … В снегот тој се крие
и плови. Насекаде сал студ и магла …
Тој муграта соноќта в вис ја шие.
"Кој рида таму? Ангелу мој, ти ли
ме чекаш да те гушнам во тмајот ќор?
Се враќаш дома ти со мраз во жили.
Ох, ти ли крикаш?" — Нема одговор.
"Ил вие сте херувими со пој
на тага, цврсто решени, без драма,
да летнете од храмот успан мој?
Ох, вие ли сте! Вие ли сте?" — Штама.
"А може ти си, Павле, таму стапнат?
Вистина гласот ти е груб и мразен.
Можеби ти со седа, глава, клапнат,
плачеш горе" ? — Сал одзив вее празен.
"Може е тоа раката што крили
над сиов крај, во очи мрак што вѕида?
Може си тоа ти о, Боже мили,
оти е пресилен гласот што рида?"
Молк. "Или твојата труба в мрак се ори,
Гавриле, и грми лаеж засипнат?
Но сал јас уво, око сум се сторил,
јавачите дур коњи седлаат."
Сè спие крепко. В сонот тоне чуден.
Загарите низ небо јурат дално.
"О, може, Гавриле, ти тоа, студен,
со трубата во мракот ридаш жално?"

6
"Не, јас сум — твојта душа Џоне мој
што страда в небо, самотна и чесна,
задека создадов со трудот свој
ко оков тешки мисли, чувства в песна.
Ти леташе со овој товар голем
сред страсти, грев. Ти беше птица.
Го извиде ти својот народ доле
од над покривите со коси лица.
Морињата ги виде, сиот дален крај.
И Адот — в себе, потоа — на Јаве.
Го виде јасно сиот блескав Рај,
сред најбол рамка в твојте страсти вглавен.
Го виде животот ко остров свој.
Океанот под него исто така:
од сите страни само тмај и вој.
Го облета и Бог, и пак во мрака
јурна назад. Но овој товар летот
ти го закочи за в небо, од кај што, впашен,
кога гледаш надолу кон светот,
страшниот суд и не е така страшен.
И климата е везден иста тамо.
Сe мoра е в тој крај, проклетилак.
И Бог е оттука сал лач во памот
на дална куќа среде ноќен мрак.
О, полшьа што не ги ора плуг.
Ни година. Ни векот — празна уста
Сал шуми ги опашале во круг,
и дождот танцува во трева густа ...

1963

Убав превод ама не баш добар :)
Следува оригиналот
Иосиф Бродский

Большая элегия Джону Донну (1963)

Книга: Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы

Джон Донн уснул. Уснуло все вокруг.
Уснули стены, пол, постель, картины,
уснули стол, ковры, засовы, крюк,
весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,
хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,
ночник, белье, шкафы, стекло, часы.
ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.

Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
среди бумаг, в столе, в готовой речи,
в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле
остывшего камина, в каждой вещи.
В камзоле, в башмаках, в чулках, в тенях
за зеркалом, в кровати, в спинке стула,
опять в тазу, в распятьи, в простынях,
в метле у входа, в туфлях. Все уснуло.

Уснуло все. Окно. И снег в окне.
Соседней крыши белый скат. Как скатерть
ее конек. И весь квартал во сне,
разрезанный оконной рамой насмерть.
Уснули стены, арки, окна, все.
Булыжники, торцы, решетки, клумбы.
Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо ...
Ограды, украшенья, цепи, тумбы.
Уснули двери, кольца, ручки, крюк,
замки, засовы, их ключи, запоры.
Нигде не слышен шепот, шорох, стук.
Лишь снег скрипит. Все спят. Рассвет не скоро.

Уснули тюрьмы, замки. Спять весы
средь рыбной лавки. Спят свиные туши.
Дома, задворки. Спят цепные псы.
В подвалах кошки спят, торчат их уши.
Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.
Спит парусник в порту. Вода со снегом
под кузовом его во сне сипит,
сливаясь вдалеке с уснувшим небом.
Джон Донн уснул. И море вместе с ним.
И берег меловой уснул над морем.
Весь остров спит, объяьтый сном одним.
И каждый сад закрыт тройным запором.
Спят клены, сосны, грабы, пихта, ель.
Спят склоны гор, ручьи на склонах, тропы.
Лисица. Волк. Залез медведь в постель.
Наносит снег у входов нор сугробы.
И птицы спят. Не слышно пенья их.
Вороний крик не слышен, ночь, совиный
не слышен смех. Простор английский тих.
Звезда сверкает. Мышь идет с повинной.

Уснуло все. Лежат в своих гробах
все мертвецы. Спокойно спят. В кроватях
живые спят в морях своих рубах.
Поодиночке. Крепко. Спят в объятьях.
Уснуло все. Спят реки, горы, лес.
Спят звери, птицы, мертвый мир, живое.
Лишь белый снег летит с ночных небес.

Но спят и там, у всех над головою
Спят ангелы, Тревожный мир забыт
во сне святыми - к их стыду святому.
Геенна спит, и Рай прекрасный спит.
Никто не выйдет в этот час из дому.
Господь уснул. Земля сейчас чужда.
Глаза не видят, слух не внемлет боле.
И дьявол спит. И вместе с ним вражда
заснула на снегу в английском поле.
Спят всадники. Архангел спит с трубой.
И кони спят, во сне качаясь плавно.
И херувимы все - одной толпой,
обнявшись, спят под сводом церкви Павла.

Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.
Все образы, все рифмы. Сильных, слабых
нельзя найти. Порок, тоска, грехи,
равно тихи, лежат в своих силлабах.
И каждый стих с другим как близкий брат,
хоть шепчет другу друг: чуть-чуть подвинься.
Но каждый так далек от райских врат,
так беден, пуст, так чист - что в них единство.
Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.
Хореи спят, как стражи, слева, справа.
И спит виденье в них летейских вод.
И крепко спит за ним другое - слава.

Спят беды все. Страданья крепко спят.
Пороки спят. Добро со злом обнялось.
Пророки спят. Белесый снегопад
в пространстве ищет белых пятен малость.
Уснуло всё. Спят крепко толпы книг.
Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.
Спят речи все, со всею правдой в них.
Их цепи спят; чуть-чуть звенят их звенья.
Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.
Их слуги злые. Их друзья. Их дети.
И только снег шуршит во тьме дорог.
И больше звуков нет на целом свете.

Но чу! Ты слышишь - там, в холодной тьме,
там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе.
Там кто-то предоставлен всей зиме.
И плачет он. Там кто-то есть во мраке.
Так тонок голос. Тонок, впрямь игла.
А нити нет... И он так одиноко
плывет в снегу. Повсюду холод, мгла...
Сшивая ночь с рассветом... Так высоко!
"Кто ж там рыдает? Ты ли, ангел мой,
возврата ждешь, под снегом ждешь, как лета,
любви моей?.. Во тьме идешь домой.
Не ты ль кричишь во мраке?" - Нет ответа.
"Не вы ль там, херувимы? Грустный хор
напомнило мне этих слез звучанье.
Не вы ль решились спящий мой собор
покинуть вдруг? Не вы ль? Не вы ль?" -- Молчанье.

"Не ты ли, Павел? Правда, голос твой
уж слишком огрублен суровой речью.
Не ты ль поник во тьме седой главой
и плачешь там?" - Но тишь летит навстречу.
"Не та ль во тьме прикрыла взор рука,
которая повсюду здесь маячит?
Не ты ль, Господь? Пусть мысль моя дика,
но слишком уж высокий голос плачет".
Молчанье. Тишь. - "Не ты ли, Гавриил,
подул в трубу, а кто-то громко лает?
Но что ж лишь я один глаза открыл,
а всадники своих коней седлают.

Всё крепко спит. В объятьях крепкой тьмы.
А гончие уж мчат с небес толпою.
Не ты ли, Гавриил, среди зимы
рыдаешь тут, один, впотьмах, с трубою?"
"Нет, это я, твоя душа, Джон Донн.
Здесь я одна скорблю в небесной выси
о том, что создала своим трудом
тяжелые, как цепи, чувства, мысли.
Ты с этим грузом мог вершить полет
среди страстей, среди грехов, и выше.
Ты птицей был и видел свой народ
повсюду, весь, взлетал над скатом крыши.
Ты видел все моря, весь дальний край.
И Ад ты зрел - в себе, а после - в яви.
Ты видел также явно светлый Рай
в печальнейшей -- из всех страстей -- оправе.
Ты видел: жизнь, она как остров твой.
И с Океаном этим ты встречался:
со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой.
Ты Бога облетел и вспять помчался.
Но этот груз тебя не пустит ввысь,
откуда этот мир - лишь сотня башен
да ленты рек, и где, при взгляде вниз,
сей страшный суд совсем не страшен.
И климат там недвижен, в той стране.
Откуда всё, как сон больной в истоме.
Господь оттуда - только свет в окне
туманной ночью в самом дальнем доме.
Поля бывают. Их не пашет плуг.
Года не пашет. И века не пашет.
Одни леса стоят стеной вокруг,
а только дождь в траве огромной пляшет.
Тот первый дровосек, чей тощий конь
вбежит туда, плутая в страхе чащей,
на сосну взлезши, вдруг узрит огонь
в своей долине, там, вдали лежащей.

Всё, всё вдали. А здесь неясный край.
Спокойный взгляд скользит по дальним крышам.
Здесь так светло. Не слышен псиный лай.
И колокольный звон совсем не слышен.
И он поймет, что всё - вдали. К лесам
он лошадь повернет движеньем резким.
И тотчас вожжи, сани, ночь, он сам
и бедный конь - всё станет сном библейским.
Ну, вот я плачу, плачу, нет пути.
Вернуться суждено мне в эти камни.
Нельзя прийти туда мне во плоти.
Лишь мертвой суждено взлететь туда мне.
Да, да, одной. Забыв тебя, мой свет,
в сырой земле, забыв навек, на муку
бесплодного желанья плыть вослед,
чтоб сшить своею плотью, сшить разлуку.

Но чу! пока я плачем твой ночлег
смущаю здесь, - летит во тьму, не тает,
разлуку нашу здесь сшивая, снег,
и взад-вперед игла, игла летает.
Не я рыдаю - плачешь ты, Джон Донн.
Лежишь один, и спит в шкафах посуда,
покуда снег летит на спящий дом,
покуда снег летит во тьму оттуда".
Подобье птиц, он спит в своем гнезде,
свой чистый путь и жажду жизни лучшей
раз навсегда доверив той звезде,
которая сейчас закрыта тучей.
Подобье птиц. Душа его чиста,
а светский путь, хотя, должно быть, грешен,
естественней вороньего гнезда
над серою толпой пустых скворешен.
Подобье птиц, и он проснется днем.
Сейчас - лежит под покрывалом белым,
покуда сшито снегом, сшито сном
пространство меж душой и спящим телом.

Уснуло всё. Но ждут еще конца
два-три стиха и скалят рот щербато,
что светская любовь - лишь долг певца,
духовная любовь - лишь плоть аббата.
На чье бы колесо сих вод не лить,
оно все тот же хлеб на свете мелет.
Ведь если можно с кем-то жизнь делить,
то кто же с нами нашу смерть разделит?
Дыра в сей ткани. Всяк, кто хочет, рвет.
Со всех концов. Уйдет. Вернется снова.
Еще рывок! И только небосвод
во мраке иногда берет иглу портного.
Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.
Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.
Того гляди и выглянет из туч
Звезда, что столько лет твой мир хранила.

7 марта 1963